Глеб Бобров - Я дрался в Новороссии![сборник]

Марина потрепала его по макушке.

- Вы знаете, Андрей, а мне жить хочется, - произнесла она, глядя на Круглова светящимися глазами. - Вроде как смысл жить появился. Светло на душе. Наревелась, конечно, вчера. И перед людьми стыдно... Очень стыдно. Но все равно... Я словно заново... Спасибо вам!

- Ничего, все образуется, - сказал Круглов.

- И еще! - Марина метнулась в сени и вернулась с банкой тушенки. - Вот, нам двух хватит. А там как-нибудь. Вы же тоже...

- Спасибо, - улыбнулся Круглов.

Речник ждал его на площади у поселкового совета.

Круглов кинул рюкзак на заднее сиденье "Нивы", втоптал в землю окурок и сел рядом с водителем.

Моросило. По лобовому стеклу елозили "дворники".

- Куда сейчас? - спросил Речник.

- Карта есть?

- В бардачке.

Круглов отщелкнул замок, достал карту, разложил, расправил ее, поплыл пальцем по области, над кружками населенных пунктов.

Пальцы кольнуло.

Круглов приблизил карту к глазам, разбирая название.

- Похоже, в Николаевку, Харон, - сказал он.

- Какой я тебе Харон! - фыркнул Речник. - Мы что, души с тобой перевозим с берега на берег? С живого на мертвый?

- Почти, - вздохнул Круглов. - Только наоборот.

Лариса Мосенко

Две войны

рассказ

В Краснодон война пришла в июне. Первые глухие разрывы оповестили нас о том, что украинская армия приблизилась к городу, а значит судьба ежедневно обстреливаемых Славянска и Краматорска, судя по всему, теперь ждёт и нас. Странное дело, но эти страшные и пока что непривычные нашему мирному уху звуки ничего в одночасье не изменили. Люди всё так же гуляли по улицам, спешили на работу, занимались своими обычными делами.

Мы тоже делали вид, что ничего страшного не происходит. Храбрились, пока что без усилий пряча за напряжёнными улыбками начинающий копиться страх. Снаряды ещё не летали над нашими головами, мы находились вне зоны досягаемости артиллерии бравых укровояк и жили наивным убеждением, что скоро всё образуется. Но ежедневные видео и фото из стонущих под молотами укроартиллерии городов к западу от нас не давали никаких поводов для оптимизма...

А потом начались бои за пограничье, Луганск оказался в частичном окружении, ВСУ прошагали по южному подбрюшью бывших Луганской и Донецкой областей и притащили с собой войну. Первые миномётные обстрелы выбили из наших наивных голов остатки показного самообладания, и потянулось кроваво-пыльное шумное лето 2014-го.

За пару недель город опустел едва ли не наполовину, вымер, обезлюдел, притих. Ожесточённые бои в округе каждый день гнали людей к границе, где уже скапливались толпы беженцев, жаждущих оказаться в безопасности. А мы остались, как и сотни других. Бежать нам было в сущности некуда. Первый порыв схватить всё самое необходимое и рвануть куда глаза глядят спал сразу же после того, как на смену одной наивной мысли "авось пронесёт" пришла другая -- "отсидимся в подвале". Никто не думал о том, что в один из дней мы просто не успеем до него добежать. Да и подвал панельной многоэтажки -- не самое надёжное убежище. Теперь это знает любой из так называемой "зоны АТО". Необходимое, но такое горькое знание...

Так мы и стали жить в пугливо замершем городе под звуки ложащихся совсем рядом визгливых мин, под тяжёлые вздохи "Градов", под страшный шорох приближающихся истребителей и гул проходящей в предрассветье "военторговской" техники.

День выдался странный, не по-летнему холодный и дождливый. Правда, карателей это не останавливает, и на подходах к городу продолжаются бои, гул артиллерий сегодня слышен особенно отчётливо. С утра и до раннего вечера провели в подвале с притихшими, уже уставшими обсуждать последние фронтовые новости соседями по подъезду. Очередной день, который должен был заполниться полезными делами, потерян, безнадёжно похоронен, съеденный тревожным ожиданием нового обстрела.

Вздохи тяжёлых орудий на какое-то время затихают. Проходит час, другой -- и уже начинаешь верить в то, что больше никогда их не услышишь. У меня, наконец, иссякает всякое терпение и силы продолжать сидеть в тесной подвальной каморке. Встаю, чтобы подняться в квартиру, но мама просит остаться, в её глазах от бомбёжки до бомбёжки уже не успевают вытаивать затравленность и страх.

-- Есть хочу, -- я стараюсь экономить слова. -- Если вдруг начнётся, сразу прибегу. Или в ванной спрячусь.

-- Хорошо, -- она, конечно, соглашается, не зная, что у меня на уме сегодня больше сюда не спускаться.

В конце концов, у нашей семьи относительное преимущество -- живём на первом этаже, и до подвала рукой подать. Так что добежать успею. Наверное.

В квартире прохладно, пусто и темно -- днём пропало электричество. Скорее всего, где-то из-за непрекращающихся боёв повреждена линия электропередач, или один из снарядов угодил в ТЭС. Это кажется сущей мелочью по сравнению с тем, что дом наш всё ещё цел. Как-нибудь переживём. Без проточной воды было бы куда хуже.

Несмотря на прохладный вечер, окна везде открыты -- за это лето мы привыкли прислушиваться к малейшему шороху, нам просто жизненно необходимо слышать улицу. Кругом тишина. Отыскав свечку, наскоро ужинаю, каждую секунду против воли ожидая возобновления "воспитательных мер" от ВСУ. После ужина всякие остатки благоразумия окончательно меня покидают. Нет, хватит с меня на сегодня подвала. Будь что будет.

Заняться нечем, вокруг темнота. Сижу в прихожей пустой и тихой квартиры подальше от окон. Просто сижу. Наверное, впервые за довольно долгое время выдался момент подумать обо всём, что происходит. Но я не знаю, как и зачем. С одной стороны всё вроде бы совершенно ясно, с другой -- всё очень тяжело и запутанно. Мы ощущаем себя жалкими, ничего не стоящими, брошенными, застрявшими в страшной огненной трясине без надежды на помощь и поддержку. Может быть, по этому поводу даже не грех и всплакнуть. Но слёзы почему-то не идут на глаза. Нет, плакать не хочется, хочется свернуться в тугой клубок и залечь в самый тёмный угол, где тебя не достанет ни пуля, ни снаряд, ни холод, ни голод.

Совсем скоро в замке начинает клекотать ключ, и мама с уже привычным обеспокоенным видом застывает на пороге:

-- Поела?

-- Поела.

-- Что сидишь тогда тут, в темноте? Пойдём в подвал. Там хотя бы фонари.

-- Не пойду. Уже несколько часов тихо, дождь всё сильнее. Сегодня стрелять уже не будут, вот увидишь.

-- И всё-таки лучше бы спуститься...

-- Мам...

Мама разучилась спорить, не хочет лишних ссор. Меня оставляют в покое. Ближе к ночи все остальные тоже потихоньку расползаются из подвала по квартирам. Там уже заметно похолодало, сгустилась сырость, а продолжительная тишина убедила сидельцев, что эту ночь можно рискнуть переночевать в своих постелях.

Сижу под одеялом, понимая, что всё равно не засну. Это лето приучило меня засыпать не раньше шести утра -- тогда просыпаются родители, и я могу сдать им вахту, чтобы не проморгать очередной авианалёт или артудар. От свечки осталось не так уж много, а новой у нас нет. Вопиющая безалаберность: никаких НЗ на чёрный день мы не делали, свято надеясь на то, что война обойдёт нас стороной. Тогда закупать тушёнку, соль, спички свечи казалось нам верным способом позвать войну к себе не порог, смириться с её существованием, поверить в неё, наконец, по-настоящему. И мы не хотели. А теперь вот он, жалкий огарок... Я подтянула колени к груди и опустила голову, следя за прыгающим жёлтым огоньком...

Я сижу на деревянной лестнице в тесной кладовке бабушкиного дома. Бабушка рядом жарит на старой электрической печке сладкие, вкусные оладьи. Масло шипит и плюётся крохотными колючими капельками, сверху из маленького окошка брызжет медовый солнечный свет, в котором беззаботно порхают пылинки.

-- Ба, а где ты была, когда началась война?

Красуясь зажаренным боком, пухлая оладья шлёпается в широкую тарелку.

-- Мы с рынка как раз ехали, с города. Приехали, а нам говорят: "Война началась".

-- Страшно было?

-- Да как сказать... Мы ещё вроде как не понимали, что оно такое -- война...

Я вот тоже могу себе представить, но понять и прочувствовать не получается. На дворе мирное солнечное лето, а о войне я знаю только из фильмов и телепередач, из книжек и из бабушкиных рассказов. В школе нам тоже рассказывают о войне, но она больше напоминает безликие сухие хроники с обилием цифр и фамилий, за которыми не разглядеть человеческой трагедии и покалеченных судеб. Поэтому я люблю раз за разом спрашивать бабушку о страшных сороковых так, будто делаю это в первый раз. Она не возражает, она любит свои воспоминания.